Волошин Алексей Прохорович — командир батареи 76-мм пушек 271-го стрелкового полка (181-я стрелковая дивизия, 28-й стрелковый корпус, 13-я армия, Центральный фронт), старший лейтенант.

Родился 13 февраля 1920 года в Тамбовской губернии*. Украинец. С 1921 года жил в селе Синявка Степанской волости Каневского уезда Киевской губернии (ныне Каневского района Черкасской области). В 1938 году окончил 10 классов в селе Степанцы (ныне Каневского района). В феврале – мае 1939 года работал плановиком-чертёжником на заводе «Красный сигнал» в Одессе, в марте – ноябре 1940 — экспедитором на Одесской кондитерской фабрике, в феврале – июле 1941 — начальником экспедиции цеха Одесской кондитерской фабрики. В июне 1941 года окончил 3 курса Одесского института инженеров мукомольной промышленности.

В Красной Армии с июля 1941 года. В феврале 1942 года окончил ускоренный курс Одесского артиллерийского училища, эвакуированного в посёлок Сухой Лог (ныне город Свердловской области).

Участник Великой Отечественной войны: в феврале – марте 1942 — командир огневого взвода 54-го гаубичного артиллерийского полка Резерва Верховного Главнокомандования (Юго-Западный фронт). 13 марта 1942 года во время авианалёта был ранен и отправлен в госпиталь в город Сталинград (ныне Волгоград). После выздоровления направлен на должность адъютанта командира формирующегося 1104-го пушечного артиллерийского полка (в Сталинградском военном округе).

В июле – августе 1942 — командир взвода управления батареи 1104-го пушечного артиллерийского полка (Сталинградский фронт), в августе – сентябре 1942 — командир штабной артиллерийской батареи 10-й стрелковой дивизии внутренних войск НКВД (Юго-Восточный фронт). Участвовал в Сталинградской битве. 13 сентября 1942 года был тяжело ранен в бедро ноги и до января 1943 года находился на излечении в госпиталях городов Саратов и Томск.

В феврале 1943 – январе 1944 — командир артиллерийской батареи и начальник артиллерии 271-го стрелкового полка. Воевал на Центральном (февраль – октябрь 1943), Воронежском (октябрь 1943) и 1-м Украинском (октябрь 1943 – январь 1944) фронтах. Участвовал в Курской битве, Орловской, Черниговско-Припятской, Киевской наступательной и Житомирско-Бердичевской операциях.

Особо отличился при форсировании Днепра. 26 сентября 1943 года за 30 минут переправил батарею на западный берег реки севернее села Комарин (ныне посёлок Гомельской области, Белоруссия) и сразу же ввёл её в бой. При отражении контратаки противника уничтожил 2 танка противника. В момент воздушного и артиллерийского налёта на позиции наших войск умелым манёвром вывел батарею из-под огня без единой потери.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 16 октября 1943 года за успешное форсирование реки Днепр севернее Киева, прочное закрепление плацдарма на западном берегу реки Днепр и проявленные при этом отвагу и геройство старшему лейтенанту Волошину Алексею Прохоровичу присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда».

В январе – июне 1944 — начальник артиллерии 292-го стрелкового полка (1-й Украинский фронт). Участвовал в Ровно-Луцкой и Проскуровско-Черновицкой операциях.

В октябре 1948 года окончил Артиллерийскую академию имени Ф.Э. Дзержинского. В декабре 1948 – декабре 1949 — командир артиллерийского дивизиона 3-го гвардейского мотострелкового полка (в Московском военном округе; город Наро-Фоминск Московской области).

В июне 1950 года окончил Высшие академические курсы офицеров разведки Генерального штаба ВС СССР. В июне 1950 – январе 1956 года служил офицером и старшим офицером в Главном разведывательном управлении Генерального штаба ВС СССР.

В январе 1956 – мае 1957 года находился в загранкомандировке.

В июле 1957 – августе 1963 — старший офицер отдела внешних сношений Главного разведывательного управления Генерального штаба ВС СССР.

В декабре 1964 года окончил Высшие академические курсы при Военной артиллерийской академии в Ленинграде (ныне Санкт-Петербург). В декабре 1964 – сентябре 1975 — старший научный сотрудник 3-го Научно-исследовательского института Сухопутных войск (исследования в области разработки и создания вооружения, военной и специальной техники общего назначения).

С сентября 1975 года полковник А.П. Волошин — в запасе. В 1975-1985 — начальник Московского городского стрелково-спортивного клуба ДОСААФ. Жил в Москве.

Умер 24 июня 2020 года. Похоронен на Троекуровском кладбище города Москва.

Полковник (1953). Награждён орденами Ленина (16.10.1943), Красного Знамени (22.09.1943), Отечественной войны 1-й степени (11.03.1985), Красной Звезды (30.12.1956), медалью «За боевые заслуги» (19.11.1951) и другими медалями, американской «Серебряной Звездой» (12.06.1944).

Его имя высечено на памятном знаке Героям-землякам в Каневе.

Из воспоминаний А.П. Волошина (из книги «Всем смертям назло» (М., 2000):

5 февраля 1942 года в училище поступил приказ на выпуск курсантов. Нас подивизионно (а это – шесть батарей) отправили в сторону Москвы. Не доезжая столицы, одну из наших команд, где, кстати, был и я, отправили на Юго-Западный фронт под Харьков, в 54-й тяжёлый артиллерийский гаубичный полк РГК (Резерв Главного командования). Я стал командиром огневого взвода и, следовательно, орудия. Ведь у нас была только одна гаубица! Такое представить даже трудно: батарея состоит из одной-единственной гаубицы! Зато снаряд её имел вес 100 кг. Словом, я гордился своей гаубицей. Но пока ещё не стрелял из неё: в полку не было снарядов. Гаубичные снаряды изготовлялись только на двух заводах: в Ленинграде и Киеве, а эти города уже были отрезаны от нашей армии.

13 марта 1942 года я был ранен – во время артналёта. И тут же попал в госпиталь, в Сталинград. В апреле после выздоровления меня направили в части Резерва Главного командования (РГК). Я стал командиром взвода управления батареи 1104-го артполка, который был направлен в 62-ю армию, западнее Калача-на-Дону. Оттуда при отступлении пришлось переправляться через Дон вплавь. Немцы сверху, с противоположного берега, бросали в нас мины и строчили из пулемётов.

– Выламывайте, братцы, каждый себе по куску плетня из лозы, укладывайте на него своё обмундирование, сумку, все вплоть до бинокля, – посоветовал нам наш начштаба полка, старый вояка.

Мне повезло, я выплыл невредимым. Однако потери у нас были: ранило нашего командира батареи, после чего меня назначили вместо него. А через день-два пришёл приказ: переместиться в район станции Абганерово, в 64-ю армию.

В июле я подбил здесь всего один танк (на реке Мышкове). Со снарядами для 152-мм гаубиц у нас в полку по-прежнему было туго. Приходилось проводить полную подготовку, чтобы попасть наверняка! Но зато при попадании во вражеский танк 100-килограммовый снаряд запросто сбивал с него башню на расстоянии 50 метров. Когда я подбил мой первый артиллерийский трофей, комполка майор Цыганков на радостях взял меня в машину – повёз похвастаться полковнику Янчевскому, начальнику артиллерии 64-й армии.

Возле Абганерово я впервые увидел генерал-лейтенанта Василия Ивановича Чуйкова. Он со своей кавалькадой ездил вдоль фронта и приказывал: ловить солдат и офицеров отступавшей 57-й армии (ею тогда командовал генерал-майор Ф.И.Толбухин) и пополнять «беглецами» нашу 64-ю армию. Чуйков в это время был замом у генерал-майора М.С.Шумилова, командующего 64-й армией. Это было левое крыло нашего фронта.

Между тем от Котельничей наступала тогда немецкая танковая дивизия и гнала на восток две наши армии: 51-ю и 57-ю. Но не армии наши были виноваты в отступлении: беда в том, что они не имели танков. В армии по штату было положено иметь танковую бригаду. В нашей 64-й армии танковая бригада имела номер 6, и офицеры посмеивались: «6-я танковая, в которой 6 танков». А вермахт имел танков предостаточно.

То же самое у нас было и с людьми в пехоте. Если в немецких дивизиях насчитывалось по 15-16 тысяч человек, а иногда даже до 20 тысяч, то наши недоукомплектованные дивизии на фронте насчитывали по 4-6 тысяч человек.

64-я армия тогда, в августе 1942 года, под натиском танковых частей гитлеровцев стала отходить к Сталинграду, через Тингуту и Тундутово в Бекетовку. Немецкие войска (танки с пехотой) стали окружать 64-ю армию, свободной от них оставалась лишь горловина возле Тингуты. Чтобы замкнуть, стянуть прочней эту горловину, немцам не хватало пополнения. Со своего наблюдательного пункта я видел, как фрицы двигались в сторону Бекетовки тремя колоннами. Первая – танки, вторая – тягачи с пушками, третья – машины с пехотой. Бесконечная вереница, как на параде: без всякого разрыва. Вечером они устроили себе отдых, развели костры, варят что-то, жрут, галдят! И мне казалось, что я вижу все это в кошмарном сне, и обидно до слез, что из-за отсутствия снарядов не можешь ударить из пушки по этим фрицам.

Мой командир майор Цыганков, припозднившийся с получением очередного звания из-за того, что был до войны ложно обвинён в какой-то чуши, храбро воевал, но боялся одного: что всех нас вдруг арестуют и расстреляют. Он все время твердил:

– Если мы не спасём свои пушки – нам расстрел! Расстрел, как пить дать, расстрел!

Я часа два наблюдал за немецкими колоннами, пока они шли занимать горловину. Как же их обойти? Как нам спасти свои батареи? И нашёл выход, и мы всё-таки проскочили в Бекетовку!

Вскоре после закрепления в Бекетовке (в сущности, то была окраина Сталинграда) полковник Янчевский предложил майору Цыганкову поехать в Сталинград начальником артиллерии 10-й дивизии НКВД (а это – пять стрелковых полков).

Майор согласился, взяв и меня с собой в числе трёх командиров батарей. По пути туда мы потеряли под бомбёжкой одного командира батареи. Опять у всех болела душа за товарища. Но ещё больше, чем постоянная опасность (когда ходишь на грани жизни и смерти), нас угнетали неразбериха и очень плохое снабжение. Жили мы, как шутя говорили ребята, на подножном корму. На всю батарею были у нас в запасе полмешка манки и несколько селёдок. Как ни было стыдно, но просили у крестьянок хлеба и в сорок третьем, не только в сорок втором году.

И вот наконец в начале августа прибыли мы в свой будущий штаб дивизии, в Сталинград. А нас, артиллеристов, – всего два офицера и комполка. Теперь майор Цыганков стал начальником артиллерии в 10-й дивизии НКВД, которая была хорошо укомплектована по тому трудному времени. Кроме того, нам были приданы другие разрозненные части: остатки двух изрядно потрёпанных дивизий, человек по пятьсот в каждой, и ещё политическое училище (тоже человек четыреста или пятьсот). Командиром нашей 10-й дивизии НКВД был полковник А.А. Сараев. Ему подчинялись и все остатки разбитых частей, подошедшие в город...

Только в ночь на 14 сентября вошла в Сталинград 62-я армия через нашу переправу. А первой переправилась свежая 13-я гвардейская дивизия А.И. Родимцева. В этот день 62-ю армию принял генерал-лейтенант В.И. Чуйков. И сразу он бросил два полка этой дивизии на взятие Мамаева кургана. Мамаев курган, за который мы дрались, значился на карте как высота 103,5 м. Она давала обзор всего города и большого участка Волги. За этот обзор мы и сражались: ведь кто больше видит, тот лучше стреляет!.. Господствующая высота была взята. Потери – большие.

Нашу истерзанную дивизию НКВД бросали на подкрепление в обескровленную тяжёлыми боями 62-ю армию, где было всего-навсего 9 тысяч человек. У немцев было многократное превосходство в силах, и они были уверены в своей победе. 23 августа, после прорыва немцев в районе хутора Вертячий, их передовые отряды вышли к северной части Сталинграда. Встретили их огнём наш 282-й стрелковый полк 10-й дивизии НКВД, учебный танковый батальон Тракторного завода и зенитный полк. В первый же день было подбито 70 немецких танков! Так мы выбивали «превосходящие силы противника...».

Но они все прибывали: со стороны Вертячего на Сталинград двигались 14-й механизированный корпус и 51-й армейский корпус немцев, которые оттеснили нашу 62-ю армию северней Сталинграда.

Я в то время командовал батареей в своём 271-м полку 10-й дивизии НКВД на реке Царица. И во время налёта «юнкерсов» (а бомбы они бросали с высоты 200 метров) был ранен в ногу выше колена. Перевязала меня местная девушка, сняв со своей головы белую косынку. С виду она была совсем молоденькая, почти подросток. Но не побоялась крови, которая била ключом из моей глубокой осколочной раны. Сделала все как нужно. И потом ещё подушку под забинтованную ногу положила.

Я на время потерял сознание, а когда вернулся из забытья, спросил эту девушку, как её зовут. Она ответила коротко: Тамара.

После войны я искал её, приехав посмотреть на отстроенный заново Сталинград. Но, к сожалению, не нашёл. Не каждый, кто спасал нас тогда, оставлял свой адрес. Да и был ли он в разбомблённом городе?

В те дни я убедился: случай на войне имеет громадную силу. Мало того, что незнакомая девушка на улице вовремя оказала мне медицинскую помощь, так мне ещё посчастливилось не попасть под жестокосердный приказ генерала Чуйкова: именно с 14 сентября запрещено было перевозить раненых на левый, восточный берег Волги! Немцы так интенсивно бомбили переправу, что многие суда и паромы с ранеными не доплывали до спасительного левого берега. Рассказывали, что Чуйков сказал: «Никого не переправлять на левый берег! Пусть раненые ведут стрельбу, обозначая линию фронта». Очевидцы потом рассказывали, что в окопах безногие стреляли в воздух, потому что не могли подползти к пулемётам. Единственной помощью страдающим от ран была водка – ее раздавали щедро.

А я в этот день, 14 сентября, с группой раненых был уже на левом берегу Волги, куда нас успели переправить на пароме. Доктор, увидев моё забинтованное девичьей косынкой колено и часть бедра, сказал резко:

– Целые сутки прошли после вашего ранения! Это значит: гангрена и мучительная смерть!

– А я не дам ампутировать ногу! – ответил я со злостью. – Лучше застрелюсь! Никто мне не помешает!

И хирург пошёл на риск, надеясь на мою крепкую комплекцию и, быть может, на свой талант... Общего наркоза при операции не было. Сделав мне местное обезболивание, очень усталый врач попросил только: «Говори мне все время что-нибудь, чтоб я знал – не потерял ли ты сознание».

И я начал читать ему на память десятую главу «Евгения Онегина», дошедшую до наших времён, увы, лишь в отрывках:

Гроза двенадцатого года
Настала – кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский Бог?
Но Бог помог – стал ропот ниже,
И скоро силою вещей
Мы оказалися в Париже,
А русский царь главой царей!

– Ну, каков Пушкин! Каков политический подтекст? Дойдём и мы, доктор, с вами до Берлина? – спросил я каким-то деревенеющим языком.

– Дойдём, дойдём, – буркнул он сердито.

И после этого я почему-то потерял сознание.

Через неделю меня погрузили на санпоезд, в телячий вагон, и направили в Саратов. Триста километров мы ехали целую неделю – из-за ежедневных бомбёжек. Вагоны нашего санпоезда горели, хотя были разрисованы красными крестами, и по международным законам бомбить санпоезд было нельзя. Горящие вагоны отцепляли и растаскивали, спасая от огня другие вагоны, тягачами и железнодорожными кранами. В прифронтовом небе тоже пока ещё держалось стойкое превосходство немцев: 1.300 самолётов фашистских «люфтваффе» – против 300 наших. Лишь через 9 месяцев, к моменту битвы на Орловско-Курской дуге, советский тыл произведёт столько самолётов советских конструкций и столько танков, пушек, снарядов, что по военно-технической мощи мы сравняемся, а в самолётах и превзойдём врага.

...Только мы прибыли в Саратов, я попросил:

– Сестричка, разрежь, пожалуйста, бинты! Сил нет терпеть, так нога чешется! Она сняла с моей раны повязку. Глянул я – и меня чуть не стошнило: по ране ползали какие-то черви с темными головками. – Ужас! Что это значит?! – спросил я с тревогой.

– Это значит, что вы – счастливчик! Там, где заводятся эти черви, нет гангрены. Нога ваша спасена!

Семь дней я обходился без перевязок, пока нас везли. На весь наш эшелон было всего два человека медперсонала: врач и эта неутомимая сестричка... Давали нам тогда в день 400 граммов хлеба и 100 граммов сахару – жёлтого сырца. Чувствовал я себя все лучше и лучше, хотя передвигаться самостоятельно ещё не мог. Но однажды, когда я лежал на своих верхних нарах, тянувшихся вдоль всего вагона (которые именовались у нас «вторым этажом»), один раненый попросил меня:

– Пусти меня на твоё место, браток. Мне тут внизу нечем дышать, а подле тебя окошечко!

Я, конечно, пустил его. Только он взобрался наверх и умостился поудобней, как началась бомбёжка. И первым же крупным осколком ему угодило в грудь. Он умер мгновенно, у всех на глазах. Кто может угадать свою судьбу на войне?..

Из Саратова нас, тяжелораненых, отправили в глубокий тыл, в Томск. Месяц добирался туда, кантуясь из госпиталя в госпиталь, и три месяца лечился. В госпитале и узнал: наши под Сталинградом окружили и пленили огромную армию генерала Паулюса со всеми его «превосходящими силами». Сталинград выстоял.

17 января 1943 года я был наконец выписан – к великой моей радости. И в тот же день получил обрадовавшую меня телеграмму – от командующего артиллерией 10-й дивизии НКВД, уже подполковника Цыганкова. Он просил направить меня после излечения обратно в нашу дивизию! В конце января я прибыл туда и стал командиром полковой батареи 271-го стрелкового полка. В феврале наша дивизия отбыла на фронт под Москву, однако из-за начавшегося яростного наступления немцев под Курском нас перебросили на Елец. И затем из 70-й армии НКВД мы перешли в 65-ю армию генерал-лейтенанта Павла Ивановича Батова, впоследствии дважды Героя Советского Союза.

Из Ельца, куда были доставлены эшелоны с полками нашей дивизии, мы энергичным марш-броском устремились под Севск, откуда немецкая дивизия гнала наш 2-й гвардейский кавалерийский корпус. Мешок, в который был загнан (или почти загнан) этот корпус, растянулся на 70 километров. Туда-то, ему на выручку, нас и бросили. Сердца у всех сжимало от боли, когда мы увидели, сколько там побило наших бравых русских ребят-кавалеристов! Лошади, как неприкаянные, бродили с жалобным ржанием вокруг своих седоков, уснувших навеки... Там я и пополнил конской тягой нашу артиллерию, чтобы по приказу командования побыстрее выйти на танковоопасное направление. Потом, под Курском, на рубеже Кромы – Поныри наша 181-я стрелковая дивизия в составе 13-й армии сдерживала яростные атаки фашистов и 12 июля перешла в наступление.

Я поддерживал огнём своей батареи батальон 271-го стрелкового полка и подбил там три танка. Командир нашего полка майор Л.П. Дикой, едва узнав об этом, бросился по моему горячему следу расширять горловину для ввода в бой других батальонов. Это стало началом большого успеха нашей дивизии. А наш комдив генерал-майор Александр Андреевич Сараев, когда узнал об этом, подъехал на место действия и, спрыгнув с коня, расцеловал меня по-русски троекратно. Потом сказал: «Ну, молодец, командир! К ордену Ленина за это тебя представлю!»

...После разгрома немцев на Курской дуге 13-я армия генерал-лейтенанта Н.П. Пухова продолжала стремительное наступление на запад – в направлении Сумы, Конотоп, Борзна, Чернигов. Утром 18 сентября 1943 года наш 271-й стрелковый полк первым подошёл к Десне и, с ходу форсировав её, захватил плацдарм на правом берегу южнее Чернигова. Вслед за полком переправилась на правый берег и вся наша 181-я Сталинградская (бывшая 10-я стрелковая дивизия НКВД) генерала А.А. Сараева. Мы оказались у южной окраины областного центра – Чернигова. Попытались с ходу захватить город. Но, как доложили разведчики, в нем было полно немцев и танков. Командование наше призадумалось...

А вечером 20 сентября нашему командарму вдруг позвонил сам Верховный, и как донесло «окопное радио», события разворачивались так:

– Товарищ Пухов, доложите обстановку, – сказал Сталин.

– Товарищ первый! Тринадцатая армия с ходу форсировала Десну и находится на окраине Чернигова... Но там много танков. А у нас их нет совсем!

– Товарищ Пухов, завтра Москва будет салютовать доблестным войскам тринадцатой армии, освободившей областной центр Украины – древний Чернигов. И положил трубку. Командарм срочно вызвал к себе всех командиров дивизий, передал им свой разговор со Сталиным и после небольшой паузы добавил:

– Так вот, дорогие товарищи, если мы этой ночью не возьмём Чернигова, то... меня, в лучшем случае, отправят служить в какое-нибудь училище или райвоенкомат... а вас – в трибунал! – Затем обвёл всех отчаянным взглядом и спросил: – Что вы можете мне предложить?

Наступило долгое тягостное молчание. Потом один из комдивов сказал:

– А чего тут долго раздумывать?! Надо брать город! Но так как у нас в дивизиях много новичков, почти половина – из Азии, я предлагаю в каждом полку создать из славян, уже обстрелянных вояк, по одному штурмовому батальону, усилить их артиллерией, сапёрами и совершить неожиданный ночной налёт на город одними этими батальонами! Немцы ночью, как известно, воевать не любят, да и огонь танков в темноте не точен...

Все согласились с этим предложением.

И вот 20 сентября в 1.00 штурмовой батальон нашего 271-го стрелкового полка, сопровождаемый всей полковой артиллерией (которой в то время уже командовал я) и сапёрами, бесшумно вошёл в город с юга. Не ожидавшие ночной атаки немцы, начав беспорядочную стрельбу, бросили против нас свои танки. Хорошо, что мои пушки двигались вместе с пехотой! Я сразу встретил немецкие машины огнём из пушек: а ночью танки, и вправду, почти слепые, огонь их не точен... В общем, в этой почти четырёхчасовой схватке мне с моими артиллеристами удалось уничтожить 5 вражеских танков, защитив от них свою пехоту. В результате нам посчастливилось первыми прорваться в центр города, к зданию обкома партии. Старшина батареи Доможаров быстро нашёл у какой-то женщины красную рубашку, прикрепил её к палке, и в 4.00 эту красную рубашку мы водрузили в качестве знамени на здании обкома.

В этом жарком бою я потерял нескольких своих артиллеристов. И героически погиб командующий артиллерией нашей дивизии полковник Цыганков. Приказ Верховного Главнокомандующего мы выполнили. И в 10.00 21 сентября услыхали по радио хвалу в наш адрес.

Спустя три дня меня пригласил к себе комполка Дикой и, пожав крепко руку, сказал:

– Ты, артиллерист, молодец! Хорошо дрался ночью, умно. Своим огнём из пушек ты спас батальон! И уничтожил пять вражеских машин. За это я представил тебя к высшей награде Родины – к званию Героя Советского Союза.

А буквально через неделю, 27 сентября, под вечер наш полк у деревни Глядки, тоже с ходу, форсировал реку Днепр. И, преследуя отступающего противника, вечером занял большое, растянувшееся километра на четыре с юга на север село Колыбань.

На следующий день после занятия войсками 13-й армии этого удобного плацдарма немцы бросили на нас в атаку танки. Много танков! Это был известный контрудар знаменитого немецкого полководца Манштейна против армий левого крыла Центрального фронта. Немцы упорно пытались сбросить две наших армии (13-ю и 60-ю) в Днепр.

Атака противника началась 28 сентября в 6.00. Хорошо, что я ещё с вечера осмотрел местность и поставил все свои пушки на наиболее выгодные огневые позиции. Причём расположил их так, чтоб по каждому движущемуся на нас вражескому танку сразу могли вести огонь две пушки. Это решение помогло мне сравнительно быстро отразить танковую атаку, которую фашисты предприняли на следующее утро. Нам удалось поджечь 5 вражеских танков, в том числе – два «тигра». Остальные 10 немецких танков повернули обратно.

Во второй половине дня командир полка приказал мне срочно перебросить четыре 76-миллиметровых противотанковых пушки на помощь 292-му полку, соседу слева, на южную окраину села Колыбань. Но пока мы мчались туда, вражеские танки успели захватить позиции полка и его КП, так как соседний полк не подготовился с вечера к отражению танковой атаки. В том трагическом бою погиб и сам командир 292-го полка. Но мы вовремя успели выскочить на южную окраину села и остановили танковую атаку немцев.

В этой схватке нам удалось подбить ещё 6 танков.

Итак, за день 28 сентября 1943 года мне со своими артиллеристами посчастливилось уничтожить 11 вражеских танков. За это командир представил меня ко второй Золотой Звезде.

На второй и третий день после этого горячего боя с танками обстановка стала спокойней. Зато поднялся вдруг газетный шум. И в газетах и по радио корреспонденты сообщали, что мы сорвали немецкое контрнаступление. А командир полка, объезжая позиции, сказал перед строем нашего батальона прямо: «Комдив приказал мне представить к высшей награде трёх человек из ваших артиллеристов. Тех, кто упорней всех сдерживал наступление немцев!»

В соседнем полку были тоже представленные к званию Героя, но... посмертно: этот бой стоил им жизни.

Вскоре наших отличившихся ребят послали на комсомольскую конференцию – по обмену боевым опытом. Когда меня вызвали на трибуну, я сначала почему-то стушевался. Вдруг из рядов раздался голос: «Расскажите, как вам удалось подбить 11 танков за один день!»

И я ответил:

– Наверное, со страха: впервые увидел «тигров»! В каждого направил по две пушки и метался туда-сюда, проверяя правильность наводки; даже заглядывал в ствол пушки. А иначе где бы мы с моими ребятами сейчас были? На том свете?

В зале засмеялись: с перепуга, говорит, 11 танков подбил! Ну даёт!

Потом слово предоставили следующему оратору. А между тем я, сев на место, подумал: зря я не сказал на этой конференции об эффективности ближнего боя! Ведь если хватит у тебя выдержки подпустить наступающего противника на минимальное расстояние, если не станешь его вспугивать своей стрельбой, тогда и результат будет верный. Вот, например, в соседнем полку тоже были ребята что надо, но не умели вести ближний бой. Хотели упредить врага своей стрельбой – и потому погибли. Надо знать точно: где и когда врага выгодней упредить, а где – железную выдержку проявить, чтобы бить только наверняка, насмерть!

Короче говоря, представили меня к званию Героя за те 11 танков, подбитых с короткой дистанции... Но вышло так, что долгое время это представление к званию Героя оставалось не реализованным, будто затерялось где-то в армейских канцеляриях.

После этих боев мы удачно наступали в Западной Украине и Белоруссии. Довелось нам пройти Овруч, Ровно. Благополучно форсировав реки Горынь и Случь, вышли к Луцку и Рожище. Но на этом рубеже встретили упорное сопротивление противника. Южнее нашей Сталинградской дивизии НКВД теперь держал оборону 1-й гвардейский кавалерийский корпус. Немцы, сумев прорвать его оборону, вплотную приблизились к местечку Киверцы, и наша многострадальная дивизия брошена была на закрытие прорыва.

Едва мы отбили противника, как в районе Рожище опять появились немецкие танки! Я напряжённо всматривался вдаль, различая уже хорошо знакомые мне контуры убойной вражеской техники. И тут вдруг увидел громадную САУ, самоходную артиллерийскую установку фрицев, по прозванию «фердинанд». О ней уже ходили страшные легенды по всему фронту.

А как раз перед этим боем к нам прибыл для усиления танковый батальон. Машины эти тоже носили странное для русского уха название – «валентайн» (Валентин). Прибыли эти ничем не выдающиеся «Валентины» на наш фронт от союзников-англичан по ленд-лизу.

По приказу командования я обеспечил артиллерией ввод этого новенького танкового батальона в бой. А командира батальона «валентайнов» по-дружески предупредил: «Обеспечь первым делом разведку! Тут где-то близко появился «фердинанд». Опасный зверь».

Для опытных фронтовиков это был сигнал особой, повышенной опасности. «Фердинанд» представлял собой четырёхстенный стальной «домик» – крепость на танковых гусеницах. Со всех сторон этой кочующей крепости была броня в 200 мм. А пушка – как на знаменитом «тигре», 88 мм. И ходит эта чудо-пушка вправо, влево и вверх, – везде на 15 градусов. На моё предупреждение о САУ капитан ответил лихо:

– Чепуха! Я этого «фердинанда» окружу и подобью!

Утром храбрый капитан двинулся со своими лендлизовскими танками кильватерной колонной. А через десять минут я со сжимающимся сердцем увидел снопы пламени: это горели его танки.

Когда наш комдив Сараев узнал об этом, он позвал комполка – полковника Дикого; почти не разжимая зубов, в гневе произнёс:

– Прикажи своему истребителю танков: уничтожить этот чёртов «фердинанд», а если не уничтожит – я сниму с него Золотую Звезду!

Звезду, которую, к слову сказать, я тогда ещё не получил... Меня терзали сомнения: был ли я виноват в том, что позволил капитану сделать непоправимую глупость? Он не обязан был подчиняться мне. Но всё-таки я должен был остановить его, будучи более опытным боевым офицером! Что же мне теперь делать с этим проклятым «Фердинандом»?

И вот вечером я начал выдвигать полковую батарею 76-миллиметровок к проклятому «фердинанду». Логика подсказывала: для начала надо перебить ему гусеницы, чтобы сделать суперсамоходку неподвижной, а потом – подорвать её снизу противотанковыми минами-«сковородками».

Сначала, пока мы впотьмах выдвигали свои пушки, было, честно скажу, жутковато. Пушки мы выдвигали на руках, прибегнув к помощи матушки-пехоты. Потом с этого близкого расстояния точным попаданием я перебил гусеницы самоходки, а уж после подбросили мы под неё две круглые противотанковые мины.

Здесь же, на рубеже реки Горынь, была у нас задержка: пришлось производить переброску частей и артиллерии в район Ковеля, это 80 км от Рожища, где была окружена группировка генерала Павла Алексеевича Курочкина, и надо было прорвать кольцо окружения. В июне 1944 года началось наступление на Новоград-Волынск, что на Западном Буге.

И тут-то я был ранен – уже в пятый раз за войну. Мне вообще везло на ранения. Недавно на Курской дуге, попало пять пуль шрапнели – в руки и лицо. Теперь вот это касательное ранение в живот! Спасибо ещё, что не глубокое. Отправили меня в наш фронтовой госпиталь, и там наскоро зашили. А потом ещё в киевском госпитале отлёживался. Врачи, не хотевшие меня выписывать, почему-то говорили, что мне надо отдохнуть! И тут я вдруг набрался смелости и попросился в Москву. Они охотно дали мне направление в столичный госпиталь.

По пути я заехал к родным в село Синявку на пару дней. Погоревал вместе с родителями о потерях: сестра Ниночка и брат Боря погибли на фронте. А другая сестра и отец попали в печально знаменитую Уманскую Яму, где фашисты устроили концлагерь. Чудом вырвались оттуда. Из родных мест в Москву я прибыл в июле 1944 года. И тут, прямо на Киевском вокзале как нарочно началось у меня кровотечение из недолеченной раны в животе. Прямо с вокзала меня доставили в какой-то госпиталь на улице Обуха.

Вот в этом госпитале разыскали меня вдруг ответственные товарищи, чтобы пригласить в Кремль, где мне надлежало получить удостоверение, грамоту и Золотую Звезду Героя Советского Союза. А после этого я попал ещё на приём к Главному маршалу артиллерии Николаю Николаевичу Воронову. Тем из награждённых артиллеристов, у которых были «золотая звёздочка» и высшее образование, маршал сразу же предложил поступить в Артиллерийскую академию. Всё это было для меня как сон. Вступительные экзамены в Академию сдал хорошо, физику и математику – на пятёрки: это издавна были мои любимые предметы. А тактику – ту, которая существовала в учебниках – я недолюбливал. Не срабатывала она на фронте, мы там больше надеялись на свою боевую смекалку. В результате набрал общий бал – четыре.

Но учился я в Академии на «пятёрки». В 1944 году, при подготовке к Октябрьскому параду, меня назначили знаменосцем нашей академии. И ещё одно знаменательное для меня событие произошло в том же году. Вдруг оказалось, что с той, вроде бы «потерявшейся» моей «звёздочкой» (к которой я был представлен за то, что подбил 11 вражеских танков), произошла необычная история.

Президент США решил наградить высшей воинской офицерской наградой своей страны – «Серебряной Звездой» – четырёх советских младших офицеров, отличившихся в боях против гитлеровского вермахта и представленных ранее к нашей советской «Золотой Звезде». Эти четверо должны были олицетворять разные рода наземных войск на нашем фронте. Словом, меня уже давно хотели вызвать в Москву, но не могли найти (пока я перемещался из госпиталя в госпиталь) – для вручения американской «Серебряной Звезды». Кстати, тоже пятиконечной, очень похожей на нашу, только на вертикально расположенной красно-бело-синей ленточке. По личной просьбе Рузвельта это поручение выполнил его представитель Гопкинс и наш тогдашний «всесоюзный староста» Калинин. Подписан был указ Президентом США Ф.Д. Рузвельтом 12 июня 1944 года. А в октябре 1944-го меня пригласили в Кремль, в Свердловский зал, где находились: представитель американского президента Гопкинс, посол США Гарриман и военный атташе. А также наши представители: секретарь Президиума Верховного Совета СССР А.Ф. Горкин и другие. Ну и мы, конечно. Только стали мы за это время уже старшими офицерами. И артиллерист, и пехотинец, и танкист. Вот только четвёртого, представленного к американской награде, – сапёра не было тогда уже в живых. Сапёр ошибается однажды...

В конце своей речи Гарри Гопкинс, советник и специальный помощник президента, объявил: «Кроме того, господа, президент передаёт каждому из вас подарок. Вы получите по машине «шевроле». (Это была та самая модель, с которой наши конструкторы, как ходили слухи, впоследствии скопировали «победу»).

После приёма ко мне и к награждённому «Серебряной Звездой» танкисту подошли два офицера: майор и подполковник НКВД. Они многозначительным тоном сообщили нам:

– Ваш третий товарищ, тоже получивший «шевроле» в подарок, отдал свою машину в Фонд обороны.

– Тогда я тоже отдаю, – невольно согласился я, не став задавать лишние по тому крутому времени вопросы.

Когда мы вышли из Кремля через Спасские ворота, пехотинец с «Серебряной Звездой» спросил у меня:

– Зачем ты отдал свою машину?

– А мне сказали, что ты уже отдал свою. И я по тону понял, что должен последовать твоему примеру!

24 июня 1945 года я участвовал в историческом параде Победы. После этого все знаменосцы колонн собрались у ГУМа, и трижды Герой Советского Союза Александр Покрышкин (тогда знаменосец Академии имени М.В. Фрунзе) предложил нам отметить этот праздник в дружеской компании фронтовиков, где-то в «знакомом местечке» возле аэропорта. Я в тот знаменательный день впервые увидел его вблизи – лучшего воздушного аса наших Вооружённых Сил и, пожалуй, как считают и у нас и на Западе, – лучшего лётчика-истребителя в ходе всей Второй мировой войны.

Тогда же я с радостью познакомился и с другими нашими прославленными асами-знаменосцами: трижды Героем Советского Союза Иваном Кожедубом и дважды Героем Советского Союза Алексеем Алелюхиным.

Время мы провели великолепно: очень по-дружески, весело и непринуждённо. Это был один из счастливейших дней моей жизни!

Биографию подготовил: А.А.Симонов